Сладость раздавленного винограда под языком, зеленый дым горящего плюща, цветы, разворачивающие лепестки на влажной, сочащейся сукровицей и дышащей жизнью земле. Женский смех, рычание леопардов, пение флейт сливается в однотонную пелену лихорадки, пряную мембрану на грани сознания.
Сон рвется как клейкие шелковые нити кокона – бледный женственный юноша с темно-красным ртом и блестящими, одержимыми, исступленно-виноватыми в самой глубине глазами. Глаза создания, причащающего безумием и насилием. Глаза бога, оставляющего за собой шлейф стонов запретного соития и экстаз матерей, пожирающих плоть своих детей. В распущенных волосах менад вьются жирные скользкие змеи, сатиры пахнут животным потом и вином, ребенок играет с отрубленной головой телёнка.
Дважды рожденный, умирающий и воскресающий, вышедший из воды заставить землю изнемогать от страсти. Боль и удовольствие, скотство и эйфория, разнузданное изобилие испиваемой взахлеб жизни и смерти. Женщины танцуют в лесах, сбрасывают одежды, заходятся в экстазе, наделяющем их силой рвать мужчин голыми руками. Женщины поют, струйки пурпурного сока стекают по их обнаженной груди, ветер свистит в ушах от стремительного бега, и всё вокруг движется, прорастает, наливается тяжестью, плодоносит. Они припадают опухшими губами к его следам, они зарываются пальцами в шерсть львов и медведей, они тянут к нему окровавленные руки: ах! Не оставляй нас жалящими стрелами сумасшествия, пей нашу память до самого дна, прекрасный, прекрасный! Мы будем плясать для тебя на кинжалах – не оставляй нас своей свободой, своим восторгом!
Темно-красный рот изгибается на неулыбчивом лице, и глаза, глаза – виноградно-черные, красивые, злые, виноватые – как изъян, хрупкое рахитичное повреждение божественной оболочки. Он просачивается изъявляющим нектаром сквозь рваные раны к самой сердцевине и впивается в беззащитные внутренности корнями-когтями.
О прекрасный, не произнести твоего имени, не почтить твоего могущества. Нет больше у Ариадны голоса, чтобы смеяться, нет больше жизни, чтобы танцевать, нет сердца, чтобы биться в такт пульсации стихий. Нет разума, чтобы поднести тебе в чаше ладоней. Карай меня, как пожелаешь, двоедонный. Пусть я стану жить как бессловесный лесной зверь, пусть я брошусь в море с проклятых камней этого острова, пусть нимфы наденут мою голову на тирс. Мое тело станет землей, пристанищем для червей и луковиц, из которых вырастут дикие лилии – не это ли лучший дар для тебя, соединяющего человека и природу в единое целое?
Искаженные смехом полулица-полуморды, масленые глазки, волочащиеся по пыли восточные ткани и оглушительный шум разномастных инструментов – все это переливается позади него бесформенной пестрой массой, еще резче и отчетливее очерчивая вечно юный, почти строгий силуэт. Они зовут ее, кричат что-то приветливое и восхищенное, но их голоса затухают в огне его голоса:
- Ты зовешь смерть, красавица. Но знаешь ли ты, что я спустился в царство мертвых и забрал с асфоделевых полей свою смертную мать? Ты думаешь скрыться там от меня?
- О, не мучай меня, Лиэй - ведь недаром люди зовут тебя так. Освободи меня, заклинаю.
- Я уже освободил тебя – ибо ты поселилась в моем сердце. Прими свою свободу, Ариадна, чистая как снег: ты не опустишься вниз, но поднимешься вверх – туда, куда смертным подняться не дано.
Ветер с моря бьет в спину, вонзается в кожу ледяными солеными иглами. Там, за спиной – преданная родина и предавший возлюбленный, разрезанная нить, исчезающая корма. Впереди – улыбающийся юноша с горячими одержимыми глазами, с горячими одержимыми руками, ослепительно-сумасшедший бог, так похожий на одну из ластящихся к нему хищных кошек, так похожий на скорбную мраморную статую. Двоесердый. Раздавленный виноград и зеленый дым, хмельные флейты в лиловых сумерках. Я не чиста как снег, мучитель, ты, верно, смеешься надо мной; но я замерзаю, как снег замерзает в себе самом. Могильное дуновение от сложившихся крыл Таната уже сковывает мои мышцы, и душа моя мечется, плачет в ознобе, в серой ледяной пропасти. Я хочу твоих горячих глаз, прекрасный, твоих горячих рук. Нет сил противиться тебе, нет разума предостеречь себя о вероломстве божественной любви. Брошенной ли Ариадне не знать о вероломстве? Ты оставишь меня, как оставил тот, первый; но утешь меня, согрей меня, я не хочу больше смерти, дышащей у меня за спиной, я не хочу быть чистой, как снег, холодной, как снег. Возьми меня, если я нужна тебе, если сердце твое горит из-за меня. Забери меня к своему огню.
Тирс отрывисто падает на землю, и ласковые руки смыкают объятья. В них жар покоренного Востока, кипящей в древесных жилах крови, в них ликующее утверждение и пронзившее раскаленной стрелой упоение:
- Это твой триумф, Ариадна.
И в жгучих хмельных глазах тает осадок вины.