греческий зал столпился

понедельник, 29 июля 2013

00:37

Джез

твоя ярость - это Шопен? (с)

Дети Латоны - Я боюсь ее, - безо всякого стыда признается Дионис Талии. Она прыскает – сверкают черные вишни глаз – и с шутливым сочувствием гладит его по руке. Бродяга Дионис, дитя смеха, безумия и соков земных; он был выращен нимфами, и нимфы до сих пор тянутся к нему как к брату, как к нежному дружку, как к мужчине, который не убьет женщину своей любовью. Талия и остальные Музы тоже когда-то были нимфами.
- Лучше бы ты боялся меня, младший брат, - голос Аполлона сладок как амброзия, но ранит словно выпущенная из лука золотая стрела. Он терпит шумного юнца, три зимних месяца разоряющего оргиями священные Дельфы, но чаша его терпения отнюдь не бездонна.
- Зачем мне бояться тебя, светозарный? Мы с тобой – две стороны одной монеты. Ты высок, я низок, ты возводишь в человеческих душах храмы, я зову их обратно, во тьму лесов. Но по сути мы не так уж и различны, не так ли? Она же – совершенно иное, и я боюсь ее.
- Ступай осторожно, Эвий, - ровно предупреждает Аполлон, - ибо ты ступаешь по моей земле.
Дионис мечтательно улыбается, покачивая в воздухе по-женски изящной ногой; на щиколотке у него позвякивает браслет, привезенный из индийского похода, с бедра спадает лоснящаяся шкура леопарда.
- Она холоднее ключевой воды и быстрее северного ветра. Убийца с ледяной кровью. Я чувствую, как кипит ее азарт, когда она загоняет дичь, и чувствую стук сердец псов из ее своры. Она взрезает полумрак чащоб ослепительным лезвием, она медведица и лань, но рука ее никогда не медлит принести смерть. Как можно быть охотницей и девой? Как можно отдавать свое тело страсти погони и звериной шерсти, оставаясь статуей из мрамора и луны? Как можно жить среди жизни и оставаться неживой?
- Мать-Гея, я не верю своим ушам, - губы Аполлона в первый раз трогает золотистая улыбка. - Вакх влюблен в мою сестру.
- Ох, сребролукий, ты совсем меня не слышишь. Она чужда мне, а я чужд ей. Она ненавидит меня даже больше чем ты - ее оскорбляет само мое существование, не говоря уж о моей бедной блеющей, вопящей свите. В ее присутствии я чувствую себя животным, предназначенным на растерзание собакам, лесом, который она попирает ногами. В третий раз говорю: я боюсь ее. Но... - Дионис на секунду умолкает, словно прислушиваясь к себе. - Но и восхищаюсь, пожалуй, тоже. Да, это единственное, в чем я тебе завидую, сын Латоны: твоя чистая холодная сестра с горячими руками прекрасна. Она лучшая часть тебя, которой у меня никогда не будет... О. Кажется, я уже слышу ее спутниц. Пора мне исчезнуть.
- Не хочешь повторить все это при ней? - поддразнивает Талия.
Он смотрит на нее на редкость серьезно:
- Сегодня я не безумен… и далеко не настолько пьян.

Артемида скидывает лук и колчан на землю, тянет вон связывающий волосы шнурок и легкой, безоружной протягивает руки брату. Они сплетают пальцы, как сплетали их в утробе матери, когда та скиталась, изгоняемая отовсюду, нигде не способная найти приют. Теперь они радость и гордость Латоны, бессмертные боги Олимпа, но всякий раз, как их руки встречаются, они вспоминают, что когда-то были одни против целого мира: девочка, помогающая брату появиться на свет; мальчик, убивший Змея.
- Не поверишь, какие оды я выслушивал о тебе сегодня.
Охотница кидает взгляд на виноградную лозу, карабкающуюся вверх по стволу печального кипариса.
- Ты вступился за мою честь, или мне придется сделать это самой?
- Оставь. Он сказал кое-что, показавшееся мне важным.
- И что же столь важного прозрел в хмельных парах наш зимний оракул? - Артемида принимает от Эвтрепы чашу воды из Кастальского ключа.
Ее брат, прекрасный как солнце и обжигающий как солнце, исцеляющий и поражающий чумой, всегда влюбленный, изливающийся музыкой словно семенем в лоно женщины. Светлый и стремительный, гневный и нежный, овладевающий душами страстно как любовник и божественно, ослепительно жестоко. Она ненавидит мужчин; брат – ее единственный любимый мужчина. В его смертельных руках она может спать сладким, как молоко матери, сном; к нему она приходит усталой, чтобы слушать, как он перебирает струны кифары, и не думать ни о чем. Она привыкла больше отдавать ему, чем брать: он сияет и нуждается в сиянии, ей же нужно лишь одиночество, следы оленей в траве, свист ветра и прохлада гротов. Олимп и распри богов ее не интересуют; она хозяйка себе и своим владениям, ей не нужно чужого, и от нее можно не ждать снисхождения, если покуситься на то, что принадлежит ей. Она – луна, ее близнец – Феб. Она не живет в его тени, не греется в его лучах, для этого она слишком сильна, слишком от него отлична. Но ей нравится смотреть на него, испытывая гордость, нравится принимать его сторону, быть для него таким же прибежищем, как и он для нее. Он говорит, она выслушивает; скрепя сердце, она выслушивает даже его любовные жалобы. Если не желаешь им смерти, не люби их, повторяет она раз за разом. Ты ведь знаешь, что делает твоя любовь, остановись. Но Аполлон не может остановиться, и снова и снова золотые кольца его волос тускнеют от горя, а лавровый венок сжимает голову злым тернием. И тогда она забирает у него кифару, протянув взамен лук, и уводит его от созданных им городов, от порядка и света в леса, где его серебряная тетива поет только одну простую песню.
Она не ждет от него ничего в ответ; в конце концов, она никогда и не нуждалась в заботе.
- Так что за вакханические откровения? – переспрашивает Артемида, вытягиваясь на траве и устраивая голову на коленях у брата.
Аполлон улыбается, прислонившись спиной к нагретому древесному стволу:
- Он сказал, что ты – лучшая часть меня. И в этом он прав, - чуткие белые пальцы отводят с ее лица прядь волос и касаются лба. – Спи, сестра. Я тебе сыграю.

Ониры

@темы: греческий зал