Подарочно-зачетная суматоха в лениво-замедленном темпе; все время сонно и темно, и сегодня - самый темный рубеж.
Наконец-то пошел снег.
Слабо осознается, что это - последние дни учебы в нашем богоспасаемом заведении. Первокурсники, сдав зачет, визжат, словно Оскар выиграли, а мы старые снисходительные черепахи; впрочем, на предпоследнем семинаре у нашего мальчика устроили глинтвейнопитие, а на последнем - смотрели французский мультик про любовь. И это было хорошо.
Ни о чем не думается, ничего не постится, хочется смотреть сказки, бирюлечек и быть такой красивой девочкой. Вот.

Не перевелись еще в русском метро лохматые очкастые свитернутые юноши, вдохновенно читающие Толкина!
*умиляющаяся старая овца*

Живая карта: я список кораблей прочел до середины.
Суровый иркутский яхт-клуб: рядом с погодной табличкой, демонстрирующей -12, фотография с девушками в купальниках на яхте.
Горжусь!

И вот, года полетят, как листья с Мирового Древа. А их род будет водой, текущей через скалы: бессмертной, но истончающейся с каждым новым веком.
- Ты говоришь с ним? – спрашивает иногда король.
- Нет, отец, - всегда отвечает она.
Вся правда в том, что она может не говорить с ним, но не может не слушать. А он, изгнанник, говорит с ней всегда.
Бродящий лесами и подземельями, кружащий вокруг выгрызающих жизнь городов, легко ступающий по гнилостным трясинам, продирающийся сквозь снежные бури. Она дрожит под мехами и балдахином, тело ее ноет от камней на смёрзшейся земле.
Смотри, зовет он. Смотри, ты видишь это?
Свирель пана захлебывается стоном, и на деревянных отверстиях вскипают кровавые пузыри. Его голубые глаза – глаза скота на бойне, а реликтовые буки ломаются, словно свирельные трубочки: семь деревянных трубочек разной длины, и из трех медленно вытекает, выползает темно-красное, почти черное, страшное.
Сквозь сон она чувствует нестерпимый запах псины и горячее смрадное дыхание: волки согревают его своим теплом. Он лежит, погрузив пальцы в жесткую шерсть загривка, и смотрит на метель, швыряющую в пещеру горсти ледяной пыли. Он не хочет, чтобы она видела его таким, но ему так плохо, что тупой удар в сердце сквозь солнечную занавесь доспеха заставляет слезы брызнуть из глаз, запрыгать по плитам янтарными зёрнышками.
Дриаду рвет токсичной желчью. Она хватается обезвоженной рукой за торчащие вверх голые корни, тянется, обвивается вокруг него иссохшей лианой. Спасите меня, Ваше Высочество, пожалуйста, спасите меня, я не хочу умирать… Он поит ее с рук, но она отторгает воду, пачкает его одежды дымящейся жидкостью. Он держит ее в объятьях до тех пор, пока белки ее глаз не пробивают травы.
…Он пляшет с копьем до изнеможения: белая кобра со смертоносным серебряным жалом. Ты закрываешь от меня свое сердце, сестра. Это отец научил тебя. Но он бессилен нас разлучить. Выпад, поворот, белокурые волосы вспыхивают в темноте. Тугой искрасна-бронзовый клубок одержимости пульсирует с маниакальной механической точностью.
Серое море угрюмо накатывает на грязный песок. У кромки воды разлагается ракушник – сотни створок распялены в безмолвном вопле, рот и ноздри затянуты клейкой черной нефтяной пленкой. Ветер гонит мимо обрывки целлофана и сухоцветные останки морских лошадок.
Ты видишь это?
Она водит пальцами по крошащимся кирпичам в подвале заброшенного завода и твердит сонеты. Она знает тщету единственных слов, которые может ему сказать. Забудь свою клятву, вернись домой, раздели нашу судьбу. А если нет – то лучше бы тебе никогда не возвращаться.
Как ты можешь так поступать со мной? Как у тебя хватает черствости не отвечать родному брату? – с наслаивающимися друг на друга десятилетиями в его тоне все сильнее прорезается глумливая насмешка. Словно он уже давно не пытается убедить ее в своей правоте, а получает мрачно-злобное удовольствие, продолжая ее мучить. Но это говорит в нем ожесточенность отвергаемого: на самом деле он любит ее по-прежнему. Верит, что она будет с ним рядом, когда придет время.
Когда он умолкает на месяцы, ей становится не по себе: его слова гнетут, молчание – пугает. Оно значит, что кто-то еще, - удивительный, прекрасный или ужасный, - решает, встать ли под золотое плетение знамени Королевского Дома. Знамя, которое он не имеет права использовать так.
Она говорит с отцом, и все придворные смотрят на них; поэтому она не подает виду, что ее рот наполняется соленой рыжей кровью, а у нижнего левого ребра расползается пульсирующий болью кровоподтёк. Прости меня, отдается в ушах его виновато-счастливый, как будто пьяный шепот, прости, я забылся, я так давно не дрался на настоящих поединках, что слишком увлекся.
Скальный дворец на сине-зеленом севере, темнота, подсвеченная мерцающими кристаллами самоцветов. Гомон замшело-каменистых существ, примитивных, но искренних. Их предки когда-то сражались на стороне Дома, и теперь они, уцелевшие в девственных массивах изрезанной ущельями страны, завороженно слушают его красивый, благородный, безумный голос. Он победил их лучшего воина – для народа, чтящего право силы, это всегда решает дело.
Здесь так хорошо, сестра. Я как будто гощу у подданных и скоро вернусь домой. В наши зеленые холмы. Помнишь? Она всегда была восприимчивее - она раньше него чувствует, что он заболевает оттого, что ведущая его ненависть ослабила тиски, что хитиновый панцирь на мгновение смягчил давление – и позволил усталости вырваться наружу.
Слабость показывать нельзя. Час подъема в гору, он хочет забраться как можно выше, как зверь во время наводнения; липкая жаркая пелена застилает взгляд на долгие, бесконечные секунды, тупой конец древка тяжело вколачивается в камни, отсчитывает ритм, и…
Они припадают друг к другу, сцепляются, сплетаются эмбрионами в теплом материнском чреве. Его пергаментная мучнисто-белая кожа соприкасается с ее матовой и гладкой: лоб ко лбу, шрамы к шрамам, руки мягко защелкивают замки поверх обретенной половины существа, сердоликовые паутинки артерий тянутся к поверхности, чтобы срастись в единую сеть. Под угольными веками плавятся и тают золотые листья; и движение – медленное, ласковое, словно их баюкает в волнах одно из высохших ныне озёр.
Минута животного наслаждения, умопомрачительного спокойствия сложенных осколков, а после - ливень упрёков, неудержимо хлынувший сквозь поры. Много раз проговоренные на разный лад истины: ты отказалась от меня, сестра; нет, брат, это ты от меня отказался – от меня и от нас всех. Он вновь обрушивает на нее свои неопровержимые доводы – слюдяные пластинки крылышек пикси, вдавленные в горящую на свалке резину; исписанные химическими красками дольмены и заплеванные, усыпанные окурками насыпи перехода; мегаполисы, убивающие все живое, даже своих алчных бездумных обитателей – машинисты поездов подземки, кончающие с собой из-за постоянного грохота, серые человечки в картонных коробках, сходящие с ума из-за прямоугольных клочков бумаги…
Я тебе не нужна. Тебе нужна только твоя одержимость. Твоя война.
Я не существую без тебя, ты знаешь это.
Это правда, изменить которую не в силах никто. Они плывут в волнах лихорадки, распускающей вокруг красные тропические цветы; где-то на дне рождается колыбельная, которую мать пела им во младенчестве.
Когда они снова начинают ощущать свои тела – на кровати с влажной полосой ткани на лбу, на камнях, заметаемое снегом,– боль разъединения вспыхивает сорванной кожей, обнажившей мышцы.
Сестра? – зовет он, и слышит в ответ молчание.
- Все в порядке. Мне лучше, - улыбается фрейлине она.
Я не сказал тебе главного, сестра, говорит он, и в его голосе звенит смертоносное золото. Скоро настанет время мне вернуться.
Принцесса закрывает глаза и видит, как ветер единым злым порывом срывает с Мирового Древа пожелтевшие листья.

О эти страшные моменты, когда тебе настолько нечего (точнее, есть чего, но хочется чего-нибудь эдакого, а какого хуя - неизвестно) писать, что ты сидишь и делаешь уроки! Просто жуть берет!
*сидит и патриотически пишет про Иркутскую область*

Это, конечно, риторический крик души и капитан очевидность, но. Почему люди так легко припечатывают словом "бред" воззрения, чувства и интересы, которые они не разделяют или которых просто не понимают? Почему бы ради разнообразия не предположить, что другие люди - тоже люди, и в чем-то им своем им лучше знать? Почему бы просто не промолчать в тряпочку вместо того, чтобы объяснять, насколько убого то, что тебе не нравится?
Наконец, почему нельзя держать свою неуемную раздражительность при себе, а не выливать ее на того, у кого шарфик не понравился?
Иногда мне кажется, что концепция о том, что человек от природы грязное мерзкое греховное животное, весьма правдоподобна.
Блядь, ребята, ноосфера не выдерживает этого распирающего всех эгоизма. Все вернется нам десятикратно.

Монетку, что ли бросить - открывать, не открывать... какая мука! *заламывает руки*